Митька Лопатин видел Буденного, но не слышал, что он говорит, и хотел было продвинуться поближе, но тут кто-то окликнул его.
К нему подходил знакомый шахтер.
— Лопатин, здорово! — приветливо сказал он, крепко пожимая руку товарищу. — Ты как здесь?
— А я уж второй год у Семена Михайловича.
— Что это у тебя конь такой худой? — спросил шахтер, проводя рукой по острому крупу лошади.
— Чешем, брат, чихнуть некогда. Двое суток не расседлывали. Совсем кони подбились, — сказал Митька.
— Где бурку-то взял?
— Трофей.
— Ох, видно, и дали вы духу кадетам!
— А что? — Митька сбил кубанку на затылок.
— Да тут такая паника началась, как вы на Сватово ударили! В момент кадеты убрались. Даже спалить ничего не успели. А тут еще Луганск восстал… А вашу Никитовну, слышно, спалили.
— Что? — Митька побледнел. — Откуда слыхал?
— Не слыхал, а видел. Зарево-то всю ночь горело… А ты бы домой заскочил. Тут и восьми верст нет…
Митька и сам хотел было раньше отпроситься у взводного. Теперь это решение укрепилось у него окончательно. Он попрощался с товарищами и направился к Ступаку. Взводный поворчал для проформы, но, будучи добрым человеком и хорошо понимая душевное состояние Митьки, отпустил его.
— Ты только гляди, Лопатин, к кадетам не попади, — говорил он, сердито хмуря светлые брови. — Там, может, еще пооставались.
— Не таковский.
— Ну, гляди…
Митька вскочил в седло, поправил кубанку и помчался домой. Уже выезжая из поселка; он услышал позади себя громкие крики и оглянулся. На возвышенности около рощи колыхались красные знамена и густо чернел народ. Там возникал митинг.
Оставляя за собой степь с темными вышками давно покинутых шахт, Митька ехал знакомой дорогой. Сердце его замирало от предчувствия встречи с родными. Но радость свидания с матерью и Алешкой омрачалась тем, что он после первых слов должен был сказать им о смерти отца. «А может, не говорить?.. Нет, рано ли, поздно ли, придется сказать. Так уж лучше теперь», — решил он.
Думая так, он въехал в поселок и сразу заметил происшедшую вокруг перемену. Вон и рощи нет. На месте ее торчат обгорелые пни… Постой, а где колокольня? Колокольни тоже не было видно…
Он остановил лошадь и осмотрелся. Вокруг лежали занесенные снегом развалины, источавшие горьковатый запах пожарища. Кое-где виднелись уцелевшие белые домики без окон и дверей, с израненными осколками стенами. Кругом было пустынно и тихо. И только вдали, на окраине, сиротливо вился белый дымок.
Озираясь по сторонам, Митька поехал шагом вдоль улицы. Вдруг он вздрогнул и остановился. Белая стена за полуразрушенным палисадником была сплошь забрызгана кровью.
С внезапно возникшим чувством тревоги Митька погнал лошадь галопом.
Еще издали он увидел знакомую белую мазанку. Он спешился и повел лошадь через лежавшие на земле сорванные с петель ворота. Лошадь всхрапнула, вытянув шею, осторожно простучала копытами по обледеневшим доскам.
Во дворе было пусто. У дверей валялось ржавое ведро с выбитым дном. В вырытой снарядом воронке желтела подмерзшая сверху вода. Ветер шевелил обрывком газеты, лежавшим подле скамейки. Митька нагнулся, машинально взял газету и сунул в карман — курить ребятам.
В это время сквозь щелку в дверях на него испуганно смотрел, приоткрыв рот, маленький белокурый парнишка.
Митька привязал лошадь и направился к дому. Дверь распахнулась.
С диким криком к нему метнулся какой-то мальчишка в ватной солдатской фуфайке.
— Митька! — повторял он. — Митька!..
— Алешка!.. — Митька нагнулся, поднял голову брата и взглянул в его светившиеся голодным блеском глаза. — Братишка, а я тебя и не узнал. Какой ты худой да длинный! — обнимая и целуя его, говорил Митька Лопатин.
— И я тебя, Митька, сразу не узнал.
— А мамка где?
Алешка ткнулся носом в пропахшую конским потом лохматую бурку и заплакал тихо и жалобно.
— Ну что ты? Ну что ты, дурачок? А еще шахтер, — торопливо успокаивал его Митька, а у самого в предчувствии непоправимой беды слезы уже слепили глаза. — Ну, не плачь, братишка. Мамка где? Говори!
Алешка поднял на него заплаканное лицо и, чуть шевеля губами, тихо сказал:
— Померла.
— Померла? Родная моя!.. Митька, задохнувшись, провел рукой по лицу. На его смуглых щеках проступили белые пятна.
— Болела? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Побили ее. Кадеты у нас стояли, — всхлипывая и дыша открытым ртом, заговорил Алешка. — Они все до нее приставали. А потом дознались или кто доказал, что вы с батей в буденной армии. Били ее, проклятые… сапогами… Она сначала все кровью кашляла…
— Давно померла?
— Месяца два… У нас, Митька, кадеты много народу побили. Колькиного отца, учителя Ивана Платоновича и еще много других шомполами до смерти забили… Дядю Ермашова к стене гвоздями приколотили.
— За что?
— За Аленку. Ее кадеты сильничали. А он на них с вилами. А Аленка утопилась…
Митька, схватив брата за плечо, страшными глазами смотрел на него.
— Утопилась?
— Ага. В пруде… Ой, Митька, больно! Чего ты мое плечо жмешь? Пусти!
— Говори дальше, — приказал Митька, опустив руку. — За что поселок спалили?
Алеша всхлипнул; размазывая слезы по грязному лицу, начал тихо рассказывать:
— Как кадеты заладили отступать, наши шахтеры хотели по ним ударить. Оружие подоставали. Я тоже батину винтовку вырыл, им дал. Дядя Егор бомб понаделал. А кадеты дознались — кого саблями посекли, кого с винтовок. А потом, как убрались, давай с орудий по поселку палить. Весь народ поразбежался. А я с бабкой Дарьей — она теперь у нас живет — в погребе сидел… Ох и плохо было! — Алешка вздохнул с лихорадочной дрожью. — Митька, а ты чего один?.. Ну, чего молчишь? Где батя наш?
Страшным усилием Митька сдержал готовые брызнуть слезы. Он ласково посмотрел на Алешку и погладил его белокурую голову.
— Давай сядем. — Он сел на скамейку и посадил брата рядом с собой. — Батя, — сказал он, помолчав, — занятый сейчас. Он при Семене Михайловиче.
Алешка доверчиво посмотрел на брата. На его ввалившихся щеках вспыхнул румянец, мокрые глаза заблестели.
— При Буденном?
— Ага. Отлучаться ему никак не можно. Там первое дело быть всегда наготове, — авторитетно говорил Митька, а сам думал: «Матери нет… Никогда не увижу…»
— Он что, командиром? — спросил Алешка, тронув его за рукав.
— Командиром.
— И саблю носит?
— Носит.
— И эти… как их?.. У него тоже есть? — показал Алешка на шпоры.
— Шпоры?
— Ага.
— А как же!
Алешка слез со скамейки, присел и худой черной рукой позвенел колесиками репейков.
— Митька, а Митька!
— Чего?
— Возьми меня с собой, Митька… А? Верно, возьми. Я вам с батей помогать буду. Эти вот шпоры чистить буду. Гляди, какие они у тебя ржавые да грязные.
Митька нежно посмотрел на братишку и, поиграв вспухшими желваками на скулах, заговорил убедительное:
— У нас маленьких не принимают. Ты уж поживи пока с бабкой Дарьей. Я вернусь. Тогда заживем по-другому. Жизнь-то какая будет! Тогда всем будет дорога открыта. И я вот выучусь и тебя выучу… Ты у меня инженером будешь… А за мать я отомщу…
— Эва! — Алешка усмехнулся сквозь непросохшие слезы. — Что ты все врешь-то? Разве тебя, такого большого, в школу возьмут?
— Да разве я, глупенький, в вашу школу пойду? Я на командира учиться буду.
Алешка с сомнением посмотрел на брата.
— Чудно, — сказал он, усмехнувшись.
— А где бабка Дарья? — спросил Митька.
— За картошкой пошла. У нас есть нечего.
— А ну иди сюда! — спохватился Митька.
Они подошли к лошади. Митька развязал торока.
— Держи!
Он стал вынимать из переметной сумы и класть на протянутые Алешкины руки хлеб, консервы и еще какие-то свертки.
— Ой, Митька, где ж ты все это набрал? — удивился
Алешка. Глаза его заблестели. — А это чего, в банке-то?
— Какава, — важно сказал Митька.
Потом он достал новую суконную гимнастерку с иностранными гербами на пуговицах и, подавая ее брату, деловито сказал:
— А это на хлеб сменяете. Меньше двух пудов не берите. Хорошая гимнастерка. У самого Деникина взял. Ну, донесешь?
Вдали ударило несколько пушечных выстрелов.
— Кто это, Митька? — спросил Алешка с опаской.
— Наши. Беглым кроют… Ну, мне пора!
Он нагнулся, крепко поцеловал братишку и, повернув его, легонько толкнул в спину.
Когда Алешка, свалив все подарки кучей на стол, выбежал на улицу, чтобы еще раз взглянуть на брата, он увидел только быстро мелькавшие конские ноги и черные крылья развевавшейся бурки.
Вот всадник проскакал в конец улицы, свернул вправо и, широким прыжком махнув через канаву, скрылся за поворотом.
